Ему прощалось всё! Забавные истории из жизни баснописца Ивана Крылова.

В 1796 году бухарский правитель Маасум решил послать «в подарок и для удивления императрицы Екатерины» слона! Его отправили в Россию вместе с посольством, задачей которого было установить с ней дипломатические отношения. Слон вышел из Бухары в феврале 1796-го, а добрался до Петербурга только через полтора года. К сожалению, свой подарок императрица так и не увидела - к этому времени ее уже не было в живых. Около 3-х тысяч километров за год и восемь месяцев, по слякоти и бездорожью, сквозь снежные метели и моросящий дождь, по безлюдным просторам, по улицам русских городов…

Всю дорогу по России слона охраняла сотня казаков, но привлеченную невиданным зрелищем толпу было не разогнать: женщины визжали, мужики улюлюкали, мальчишки норовили схватить за хобот, а собаки, лая, цапали за ноги. Но слон шел невозмутимо и чинно, ни разу не сбившись со своего размеренного ритма, и только изредка вздымал хобот и трубил...

Тысячи людей видели это действо. Но только у одного по поводу увиденного родилась столь остроумная мысль, что бухарский слон навсегда остался в народной памяти. Это был Иван Крылов, который написал свою знаменитую басню «Слон и Моська», правда, через 11 лет после увиденного.

Когда Крылову рассказали, что животное уминает в день по сто пудов сена и овса, да еще и закусывает арбузами, он произнёс: «Родственная душа!». Уж что-что, а покушать плотненько писатель любил, и окружающие порой удивлялись, как такое количество пищи может поместиться в одного человека?!

Слыша чьи-нибудь жалобы на несварение желудка, Иван Андреевич удивлялся: «Несварение? А я вот своему желудку никогда не даю потачки. Чуть задурит, я наемся вдвое больше. И он уж там как хочет, так пусть и справляется».

Как-то Крылова пригласили «на макароны», то есть на обед в итальянском стиле. Он опоздал, явился только к третьему блюду. Хозяин встретил его шутливо: «А! Виноват! Вот же вам наказание!» — и Крылову подали бездонную тарелку макарон.
Иван Андреевич с видимым удовольствием её опустошил. «Это было штрафное блюдо, — объявил хозяин. — Ну а теперь начинайте обед по порядку, с супа».
Крылов так и поступил. Третьим блюдом оказалась точно такая же гора макарон — и баснописец ничуть не затруднился, съел всё. «Да что мне сделается? — добродушно смеялся он в ответ на восторги собравшихся. — Я, пожалуй, хоть теперь же готов еще раз провиниться и искупить вину столь приятным образом».

«Кажется, весь смысл, всё удовольствие жизни для Крылова заключается в еде», — удивлялся писатель Вересаев. Ничем Ивану Андреевичу нельзя было так угодить, как хорошенько угостив вкусными блюдами, и поклонники этим широко пользовались.

Покончив с обедом, Крылов снова погружался в кресло, поодаль от остальных, складывал руки на животе и замирал. Лицо его в это момент выражало довольство. «Он не спит и не дремлет! Он переваривает! Удав удавом!» — шептались вокруг. Насмешки эти, впрочем, были добродушны — Крылова все любили.

Однажды он все-таки заснул посреди оживленной гостиной, стал похрапывать, и три дамы, почитательницы его таланта, вывели Ивана Андреевича из этого неловкого положения, поочередно поцеловав. В память о столь приятном пробуждении Крылов сочинил оду «Три поцелуя» — в обществе её нашли «премилой».

Он был так очевидно талантлив, так самобытен, так по-медвежьи обаятелен, что ему прощали всё. Например, странную для светского человека манеру купаться в Лебяжьей канавке у Летнего сада (купальный сезон у Крылова начинался в апреле и заканчивался в середине ноября, так что иной раз приходилось собственным телом проламывать затянувший полынью лед). Прощали даже «непростительнейший из грехов» — неряшливость. За столом Иван Андреевич подвязывал себе салфетку под самый подбородок, но это не спасало, и по состоянию его жилета можно было с большой точностью угадать, что подавалось за столом.

Бывало, вместо носового платка этот чудак извлекал из кармана чей-то чепчик, прихваченный по рассеянности, а то и чулок. Однажды, собираясь на придворный маскарад, Иван Андреевич советовался с семьей Олениных, с которыми близко дружил, какой выбрать для этого случая костюм. Барышни Оленины смеялись: «Вы, Иван Андреевич, умойтесь потщательнее, наденьте чистый сюртук и рубашку, причешитесь, вот вас никто и не узнает!».

Когда Крылова в первый раз пригласили во дворец, на обед к императрице Марии Федоровне, тот же Оленин в последнюю минуту, уже на царской лестнице, догадался осмотреть его костюм:
— Всё ли на тебе в порядке, Иван Андреевич?
— Как же, Алексей Николаевич, неужто я пойду неряхой во дворец? Вот, на мне новый мундир.
— Ну так я и думал! А пуговицы-то!

Оказалось, пуговицы (продававшиеся в те времена завернутыми в кусочки тонкой бумаги) так и были пришиты горничной неразвернутыми, вместе с бумажками. Костюм был спасен, но Крылов всё равно не сумел удержаться в рамках этикета. Методично поглощал одно блюдо за другим, пока сосед по столу не шепнул: «Иван Андреевич, да пропусти хоть одно блюдо! Дай императрице попотчевать тебя!»

О том обеде у Крылова остались самые горестные воспоминания. «Убранство, сервировка — краса. А суп — зелень какая-то, морковки фестонами вырезаны, да всё так на мели и стоит, супу-то самого только лужица. А пирожки? Не больше грецкого ореха. Захватил я два, а камер-лакей уж удирать норовит. Попридержал я его за пуговицу и еще парочку снял. Добрались до индейки. Не плошай, думаю, Иван Андреевич, здесь мы отыграемся. Хотите верьте, хотите нет — подносят только ножки и крылушки... Взял я, значит, ножку, обглодал и положил на тарелку. Смотрю кругом: у всех по косточке на тарелке. Пустыня пустыней. И стало мне грустно, чуть слеза не прошибла. Царица-матушка печаль мою подметила и что-то главному лакею говорит и на меня указывает. Второй раз мне индейку поднесли. Так вот фунтик питательного и получил. А все кругом смотрят — завидуют. Вернулся я домой голодный. И, как назло, прислуге же не велел ужин готовить! Пришлось в ресторацию ехать. С тех пор, когда во дворце обедаю, меня всегда дома ужин ждет».

Но был такой случай (правда, единственный), когда Крылов сказал за столом, что у него нет аппетита. На том обеде собрались вольнодумцы и острословы, посыпались эпиграммы на высших сановников. Крылов, не доев даже супа, поднялся вдруг из-за стола: «Дурно мне что-то, голубчики. Заглянул по дороге сюда в трактир, заказал пять десятков устриц, да, видно, не рассчитал своих сил». Взял извозчика да и уехал домой. Друзья, пораженные таким известием, кинулись к нему справиться о здоровье: — Вчера вам было дурно, Иван Андреевич?
— Да, знаете ли...
— А может, вам просто разговор застольный не понравился?
— Да, не понравился. Ведь могут подумать: Крылов там был, стало быть, разделяет сей образ мыслей.

Осторожностью Иван Андреевич обладал не менее удивительной, чем аппетитом. Во всяком случае, с некоторых пор, ведь в молодости ему доводилось вести себя неосторожно.

Уже живя в Петербурге, и пробуя себя в разных жанрах писательства, он взялся издавать журналы — но их, один за другим, закрывала цензура. Одно из крыловских изданий называлось «Почта духов». Идея была весьма оригинальна: некий верховный волшебник Маликульмульк переписывается с водяными, гномами и прочей нечистью. Это была меткая и очень смешная сатира на петербуржские нравы, чиновников и даже порой на саму государыню. В конце концов журналы Крылова Екатерине II надоели. И она изъявила желание познакомиться с издателем!

Когда Крылов и его компаньон прибыли к императрице, та любезно предложила им отправиться на заграничную учебу. Пообещала даже дать денег на дорогу.. Это было очень щедро с ее стороны, особенно с учетом того, что Радищев уже сидел в сибирском остроге, а издатель Новиков — в Шлиссельбургской крепости.

Компаньон Крылова не стал рисковать, написал императрице благодарственную оду, взял деньги да уехал за границу от греха подальше.

Иван Крылов тоже уехал. Но не за границу, а в провинцию, и денег царских не взял.

Что он делал следующие 7 лет, неизвестно. Говорили, что ездил по ярмаркам, играл в карты, да не просто играл, а выигрывал крупные суммы, и вроде бы, не совсем чисто. В какой-то момент Крылова в качестве домашнего секретаря приютил у себя князь Голицын. Князь пользовался покровительством Екатерины II, а после ее смерти и воцарения Павла I попал в немилость, поэтому жил в уединении в своём поместье под Киевом.

В 1801 году императором стал Александр, очень любивший свою бабушку, а значит, и всех ее протеже: так Голицын снова был приближен - его назначили генерал-губернатором в Ригу. Крылову при нём досталось место правителя канцелярии, но в Риге он не усидел и снова куда-то исчез еще на пару лет. В Петербурге Иван Андреевич объявился только в 1808 году и на рожон больше не лез. Журналы издавать не порывался. Зато… начал писать басни.

Басни в России писали и до Крылова, а вернее, переводили из Лафонтена или Эзопа. Например, популярна была такая басня Тредиаковского:
«Негде Ворону унесть сыра часть случилось; На дерево с тем взлетел, кое полюбилось. Оного Лисице захотелось вот поесть; Для того, домочься б, вздумала такую лесть: Воронову красоту, перья цвет почтивши, И его вещбу еще также похваливши…»

Тот же самый сюжет, что и в крыловской «Вороне и Лисице». Но, что называется, почувствуйте разницу! Иван Андреевич написал свой вариант, звучавший уже совершенно по-русски, в 1807 году, когда Пушкину (общепризнанному создателю современного литературного русского языка) было всего 8 лет!

Популярность Крылова была невероятной! 77 тысяч экземпляров сборников крыловских басен вышло только при его жизни. Томик Крылова неизменно лежал у Амвросия Оптинского, и преподобный старец, давая советы людям, часто начинал с чтения подходящей басни. Крылова узнавали на улице даже неграмотные крестьяне - его басни заучивали наизусть. Крылова очень ценила императрица Мария Федоровна, а в доме у великого князя Михаила Павловича Иван Андреевич вообще считался своим человеком.

Его судьба сложилась благополучно: Крылов с

Келья вместо трона. Как царица Ирина Годунова стала монахиней.

Одним из самых гармоничных и успешных браков российских правителей историки называют союз сына Ивана Грозного, Федора Иоанновича, и Ирины Годуновой. В отличие от отца, меняющего жен с неимоверной быстротой, Федор Иоаннович был женат только один раз и жену свою беззаветно любил. Она же, пользуясь особым расположением мужа, сумела стать его полноценной соправительницей. Ирина вела переписку со многими правителями того времени, в том числе, с кахетинской царицей и английской королевой, и не скрывала, что хочет власти. Вот только править Россией ей так и не дали.

Ирина Федоровна Годунова и ее брат Борис родились в семье незнатного костромского дворянина Федора Годунова. Возможно, что их имена так бы и остались безвестными миру, если бы не природная смекалка и расторопность их родного дяди Дмитрия, поступившего на службу в опричное войско царя Ивана Грозного.

Получив звание опричника, Дмитрий Иванович Годунов очень скоро сделал головокружительную карьеру, заняв пост главы Постельного приказа. Изо дня в день, каждый вечер обходил он внутренние дворцовые караулы и, убедившись, что всё в порядке, располагался на ночь в одних покоях с Грозным. Надо ли говорить, что такие тесные контакты с царем превратили его из ничего не значащей фигуры в видную и влиятельную - при дворе.

Но пока Дмитрий Иванович, постигая сложную науку придворной жизни, поднимался в Москве, его брат Федор, а потом и его жена Степанида покинули этот мир, оставив сиротами своих детей, Ирину и Бориса.
Дмитрий приютил племянников - так они оказались в Москве, при царском дворе. Здесь Ирина и Борис познакомились и подружились с царевичем Федором. Детские игры, общие воспитатели и учителя, один и тот же круг близких людей - всё это способствовало их сближению.

И когда в 1580 году царь надумал женить своего 23-летнего среднего сына Федора, то долго ломать голову над тем, из какой семьи брать невесту, ему не пришлось. Тихая, покладистая, сердобольная Ирина, к которой Федор давно и искренне привязался, была объявлена сначала избранницей царевича, а потом и его законной супругой.

Понятно, что зная Федора с раннего детства, Ирина не понаслышке знала о его тяжелом физическом недуге, который носил форму душевного расстройства. Но, разве вправе была она распоряжаться своей судьбой? Высокая честь, оказанная семье Годуновых, обернулась для Ирины тяжелой, а порой и непосильной ношей.

Зато дела ее дяди и брата быстро пошли в гору. По случаю свадьбы сестры Борис Годунов, будучи от роду всего 28-ми лет, был принят царем на службу и получил чин боярина.

Давний друг царя Федора, а ныне и его шурин, Борис теперь часто появлялся в Кремле, принимая активное участие в заботах и радостях молодой семьи.

Однако столь быстрое возвышение захудалых дворян Годуновых, насторожив старую московскую родовую знать, превратило ее в их злейших и непримиримых врагов. За Годуновыми навсегда закрепилась слава выскочек и царских опричников.

Но, немало не смущаясь зловредных о себе слухов, Дмитрий Годунов, уже в следующем 1581 году, женил своего племянника Бориса на дочери царского любимца, Григория Скуратова. Однако родство со Скуратовым, прозванным в народе за малый рост Малютой, сослужило Годуновым плохую службу. От них отвернулась не только земская знать, которая жестоко пострадала от опричников Скуратова, но и основная масса простого столичного люда. Но пока Иван Грозный находился в здравии и на престоле, предприимчивые Годуновы, чувствовали себя в полной безопасности.

Так случилось, что праздник жизни Бориса и Дмитрия Годуновых продолжался недолго. В ноябре 1581 года старший сын Ивана Грозного, Иван, еще при жизни объявленный наследником, скоропостижно скончался. Молодой, здоровый, полный сил царевич внушал и своему родителю, и всему царству надежды на долгое царствование. Но не случилось.

Потеряв единственного достойного наследника, Иван Грозный понимал, что Федор не способен его заменить, и потому более всего желал заполучить от него и его жены наследника. Которого он так и не дождался от старшего сына.

Но время шло, а брак молодых оставался бездетным. Ирина не была бесплодной, но почему-то все ее беременности заканчивались неудачно, младенцы появлялись на свет раньше срока и мертворожденными.

Обвиняя царицу в том, что она неспособна произвести на свет здоровое потомство, Грозный потерял к ней всякое снисхождение. Чувствуя, что его время стремительно истекает, царь, поддерживаемый боярами Шуйскими и митрополитом Московским Дионисием, настоятельно потребовал от Федора избавиться от жены - путем развода. Вопрос о престолонаследнике вошел в число самых важных и неотложных государственных задач. Все понимали: со смертью царя государство перейдет в слабые руки неспособного к управлению Федора, а в случае и его кончины и вовсе остается неустроенным.

Однако, быть может, впервые за всю свою жизнь, Федор проявил невиданную до сей поры твердость и непослушание. Он искренне, что крайне редко бывало в царских семьях, любил свою жену, был глубоко к ней привязан и решительно восстал против попыток отца разрушить его семейное счастье.

Отношения между отцом и сыном непоправимо испортились. Но разве мог слабый и тщедушный царевич противостоять напору грозного и властительного родителя?

Не сомневаясь в том, что развод царя Федора — всего лишь вопрос времени, противники Годуновых, ожидая их скорого падения, злорадствовали. Обстановка во дворце накалялась...

Разрядилась она сама собой в марте 1584 года вместе с неожиданной кончиной Ивана Грозного. Смерть государя случилась так скоро, что заставила многих усомниться в ее естественных причинах. Нашлись и такие, кто с большим недоверием поглядывая на Бориса Годунова, видели в нем единственного, кто мог погубить царя. И в самом деле, Борису Годунову было, что терять! Вся его видимая и невидимая власть при дворе держалась исключительно на авторитете сестры.

Но, как бы там ни было, а смерть царя ни одной из проблем в государстве не решила, а скорее, напротив, обострила их еще больше. Вражда и рознь, которую Грозный посеял между земской и дворовой властью, и которую он подавлял силой своего авторитета, теперь выплеснулась наружу и захлестнула Москву массовыми мятежами земских дворян, ополчившихся против засилья бывших опричников. Управление государством полностью расстроилось. Не имея ни сил, ни здоровья, ни влияния на бояр, Федор от отчаяния и страха за свою жизнь едва не отдал Богу душу.

Не просто приходилось при дворе и Годунову, против которого ополчились все: и посадский люд, и великие бояре. Его положение было настолько шатким и непрочным, что в поисках выхода из ситуации он тайно вступил в переговоры с австрийским двором. Предложение, исходящее от царского шурина одному из братьев австрийского императора, как бы это странно не звучало, сводилось к сватовству, но не дочери, а своей родной сестры Ирины. Предполагая, что Федор уже не жилец, Годунов, через своего посла предложил австрийскому принцу жениться на его сестре и короноваться на Московское царство.

Переговоры между Москвой и Австрией проходили на нейтральной территории, но как говорится, «нет ничего тайного, что не сделалось бы явным» - игры Бориса Годунова за спиной царя стали известны при дворе. Не удалось Годунову скрыть и содержание его тайной переписки с австрийским домом. Одним словом, дело, получив широкую огласку и доставив Годунову немало неприятностей, поставило его в двусмысленное положение.

Поступок шурина сильно оскорбил царя Федора, и их взаимоотношения испортились. Настолько, что в конце 1585 года Годунов даже обратился (через купца английской торговой компании) к английской королеве Елизавете с просьбой предоставить ему убежище. Подготавливая свое бегство из России в Англию, он даже тайно перевез свои сокровища в Соловецкий монастырь, чтобы потом оттуда, прихватив их с собой, благополучно доставить в Лондон.

Но помимо просьбы о предоставлении защиты и покровительства, Годунов имел к Елизавете и другую просьбу. Сообщая королеве о том, что царица Ирина находится на пятом месяце беременности, Борис просил ее Величество подыскать в Англии для сестры искусного врача.

Но и на этот раз Годунову не удалось сохранить свои контакты в полной секретности. Через какое-то время о них проведали бояре, а потом и царь Федор. Побег не состоялся, а вот лекари от королевы прибыли.
Царству нужен был наследник, царице Ирине - сын, а Годунову – племянник! Рождение здорового мальчика не только поддержало бы угасающую династию Рюриковичей, но и упрочило положение Годуновых при дворе. Но именно усиления власти Бориса Годунова бояре более всего и не хотели, а потому и чинили ему всякие гадости и подлости.

К слову сказать, царь Федор Иоаннович, человек больной, относился к иноземным докторам с большим уважением, при нем самом неотлучно находились несколько докторов. Английский посол Флетчер, который бывал в России и имел возможность видеть Федора, так описывал его королеве: «царь выглядит малорослым и болезненным недоростком, расположенным к водянке, с неровной, старческой походкой от преждевременной слабости в ногах». А ведь было ему на тот момент всего 30 лет...

Но и английские медики не помогли царице. Как и во все свои предыдущие беременности, Ирина разродилась мертвым младенцем. А враги Годунова только того и ждали! Получив еще одно убедительное доказательство того, что царица ущербна и неспособна к деторождению, бояре Шуйские в тесном контакте с митрополитом Дионисием, вернулись к вопросу о разводе царя Федора с Годуновой. Они потребовали от Федора, чтобы тот, ради долголетия державы, отправил царицу в монастырь и вступил в новый брак.

Как следует из некоторых документальных источников тех лет, вопрос о разводе царя Федора с женой на первых порах складывался настолько успешно, что бояре, считая проблему почти решенной, подготовили для проведения бракоразводной процедуры всё необходимое. Оставалось только получить от царя последнее слово.

Осознавая свое шаткое положение, Годуновы тоже зря времени не те

Единственная подруга императрицы. Как сложилась судьба фрейлины, Анны Вырубовой.

В апреле 1926 года, когда она проживала в Выборге, в руки ей попался советский журнал «Прожектор». Среди жизнеутверждающей хроники, бодрых стихов и очерков, воспевающих вроде бы русскими, но какими-то царапающе-чужими словами новую прекрасную жизнь, обнаружилось её фото.

«На снимке справа портрет скончавшейся Анны Вырубовой, личного друга Александры Федоровны, одной из самых ярых поклонниц Григория Распутина. С именем Вырубовой связаны последние, самые мрачные годы царизма. Во дворце она играла крупнейшую роль и вместе с Распутиным правила государством. Протопопов был её ставленником, многие назначения проходили при её помощи», — такое сообщение о своей смерти прочитала Анна Вырубова в некрологе.

Кто знает, что почувствовала она в этот странный момент. Опустошение? В который раз горечь обиды за ложь и клевету? Жгучую боль от несправедливости любимой родины? Или внезапную лёгкость от того, что несчастная Вырубова, которую молва наделила всеми возможными пороками и сделала воплощением зла, похоронена наконец этой молвой вместе со всей этой грязью? Для её Родины Вырубова давно умерла, но Анна Александровна Танеева, верная и преданная подруга последней российской императрицы, продолжала жить...

Казалось бы, дочери придворного статс-секретаря и главноуправляющего канцелярией Его Императорского Величества обер-гофмейстера Александра Танеева с самого рождения была уготована безбедная, комфортная и счастливая жизнь. Её отец, высокообразованный человек, замечательный композитор, двоюродный брат композитора Сергея Танеева, друживший с Шаляпиным и Чайковским, был глубоко предан царской семье. Ведь те обязанности, что были возложены на него при дворе Николая II, с честью исполнялись его прадедом, дедом и отцом ещё со времен царствования Александра I.
По материнской линии Анна была пра-пра-правнучкой фельдмаршала Михаила Кутузова, и на генеалогическом древе её матери гордо переплелись ветви немало послуживших на благо России старых дворянских родов Кутайсовых, Бибиковых и Толстых.

Подросшие девочки из знатных семей, чьи родители служили при дворе, получали, как правило, титул почётной фрейлины её величества. И воспитанная в атмосфере почитания царской семьи Аня, с детства восхищавшаяся императрицей Александрой, с нетерпением ждала этого события. Бесхитростная, открытая девушка с васильковыми глазами на простодушном лице и представить не могла, что, оказавшись при дворе, станет объектом насмешек, грязных сплетен и отвратительных инсинуаций, которые будут преследовать её всю жизнь.

Анну Танееву впервые представили двору в 1902 году, на её первом балу. Очень застенчивая поначалу, но веселая и живая по натуре, 17-летняя Анна так влюбилась в атмосферу праздника, что быстро освоилась и в первую свою зиму танцевала на 32-х балах. Для организма, видимо, это стало нешуточным испытанием, потому что спустя несколько месяцев она тяжело заболела и едва выжила, перенеся тяжелейшую форму брюшного тифа, осложнившегося воспалением лёгких и почек, менингитом и временной потерей слуха. Аня сгорала от жара в забытьи, когда дом её родителей посетил отец Иоанн Кронштадтский. Как писала сама Анна позже, он «чудом вырвал» девочку из лап болезни. Потом было лечение в Бадене, медленное восстановление в Неаполе, но именно Иоанна Кронштадтского с этого момента она считала своим спасителем и обращалась к нему в своих молитвах каждый раз, когда её охватывало отчаянье.

В январе 1903 года Анна получила «шифр» — инициалы, украшенные бриллиантами, что давало право называться почетной фрейлиной Её Величества. Вскоре заболела одна из личных фрейлин императрицы, и Танееву пригласили её заменить. Замена была временной, но императрица Александра Федоровна очень привязалась к новой фрейлине, разглядев в ней родственную душу, которой ей так не хватало в кишащем сплетнями и интригами дворце.

Будучи счастлива в браке с российским самодержцем, немецкая принцесса меж тем не пришлась при дворе Романовых. Петербургский свет принял супругу Николая II настороженно и недружелюбно.

Здесь правил дворцовый этикет. Приятная наружность, безукоризненные манеры, идеальный французский, умение держать себя в обществе — вот что ценила придворная знать. Молодая государыня делала ошибки, говоря по-французски, и нередко путалась в тонкостях дворцовых правил. Она не нашла общего языка и с матерью супруга, вдовствующей императрицей, которая вовсе не спешила отходить от дел.

Императорская семья с неодобрением и ревностью наблюдала необыкновенную нежность в отношениях государя и государыни. А природную застенчивость Александры Федоровны во дворце принимали за надменность и спесь. Искусственные улыбки, фальшивое почтение и непрекращающиеся сплетни - долгие годы императрица тосковала по простому человеческому общению. И потому была счастлива почувствовать родную душу и привязалась к фрейлине, очаровавшей её своей искренностью и веселым нравом.

Ей нравилось, устроившись на диване в маленьком кабинете Нижнего дворца, рассказывать подруге о своей прошлой жизни, показывать фотографии родных, листать любимые книги, зачитывая подчеркнутые, запавшие в душу строки. А, вернувшись с прогулки, долго пить чай и разговаривать о важном и неважном, чувствовать рядом человеческое тепло и дружеское участие. Простые, но драгоценные вещи, которые невозможно ни купить, ни получить по высочайшему повелению. «Тебя мне Бог послал, с этих пор я больше никогда не буду одинокой!» — услышала счастливая Анна в последний день своего первого летнего путешествия по финским шхерам с царской семьей.

Двор, конечно же, не мог простить молодой фрейлине такого внезапного сближения с государыней. Аристократки-сверстницы завидовали вниманию, которое царица уделяла Анне, и не скупились на язвительные замечания. Личные фрейлины императрицы негодовали по поводу постоянного, противоречащего этикету присутствия недостаточно знатной Танеевой в царских покоях. Придворное окружение возненавидело выскочку, неясным путем втершуюся в доверие и наверняка преследующую свои тайные цели. Людям, достигшим виртуозности в искусстве плетения интриг, невозможно было допустить, что никаких тайных целей у неё не было. Танеева искренне восхищалась Александрой Федоровной и ничего не желала так сильно, как быть с бескорыстно любимой государыней рядом.

Конечно, положение фрейлин было весьма завидным. У каждой из них во дворце было своё жилье, они получали в своё расположение слугу, извозчика и повозку с лошадьми, а личные фрейлины императрицы ещё и большое жалованье — 4000 рублей в год. Но к Танеевой все эти блага не имели никакого отношения. Поначалу она была почетной фрейлиной, а это был титул без материального обеспечения. Официальной фрейлиной императрицы ей выпало быть лишь несколько месяцев, а затем Анна вышла замуж. Собственно, это было ещё одно важное преимущество положения фрейлины — возможность получить выгодную партию. Но для Анны Танеевой брак обернулся кошмаром.

Флотский офицер Александр Вырубов, которого императрица сочла достойной парой своей любимице, оказался для Анны человеком чужим и опасным. Чудом оставшийся в живых во время гибели российской эскадры при Цусиме, он страдал от жесточайшей депрессии, психику его терзала обострившаяся наследственная болезнь. Спасительный развод удалось получить лишь через год. Целый год постоянного страха...

После замужества и развода Анна Вырубова уже не имела права на титул фрейлины. Но привязавшаяся к ней почти как к младшей сестре Александра Федоровна не захотела с ней расставаться. Так Анна осталась при дворе на правах подруги императрицы. И всегда была рядом: и в тревожные ночи у постели больного наследника, и в полные простого счастья летние дни в Ливадии, и за тихим вышиванием, и за молитвой. И среди боли и стонов в военном госпитале, где они с императрицей трудились без устали, не страшась ни ужасающего вида ран, ни крови... Царская семья нежно и преданно любила её в ответ. Для них она была милая Аня, Анечка, душка. Александра Федоровна называла её «Большой Бейби», ведь «Маленьким Бейби» был цесаревич Алексей.

Зависть и ненависть к царской фаворитке среди придворных росла как снежный ком. Анну постоянно обвиняли в хитрости и коварстве, злословили о её огромном влиянии на государя и государыню. И своего апогея эти слухи достигли, когда при дворе появился Распутин. Они выплеснулись на страницы бульварных газет и смаковались в аристократических салонах. Вырубову называли интриганкой и мерзкой сводней, наложницей старца и главной виновницей его проникновения во дворец. О том, что царскую семью познакомила с Распутиным их родственница, увлеченная мистикой и оккультизмом великая княгиня Милица Николаевна, предпочитали не вспоминать.

Царская чета была готова на всё, лишь бы облегчить страдания больного гемофилией наследника. Ради этого родители готовы были терпеть грязные вымыслы сплетников об отношениях старца и царской семьи. Терпела и оклеветанная Анна, не зная, что терпения ей потребуется ещё бесконечно много...

2 января 1915 года поезд, которым Анна Вырубова ехала из Царского села в Петроград, потерпел крушение. Последствия были страшными. У Вырубовой был повреждён позвоночник, тяжело травмированы обе ноги, железной балкой перебита лицевая кость, горлом шла кровь. В безнадёжном состоянии её оставили умирать. Четыре часа она пролежала без медицинской помощи в маленькой станционной сторожке, моля Бога лишь о смерти. Когда её наконец-то перевезли в Царскосельский лазарет, был вызван Распутин, который, увидев Анну, произнёс лишь: «Она будет жить, но калекой». Остаться инвалидом в 31 год, передвигаться только на коляске или с помощью костылей…

Едва придя в себя после катастрофы и получив от железной дороги большую компенсацию (80 тысяч рублей), все эти деньги Вырубова потратила на создание лазарета в Царском Селе. На собственном опыте зная, что такое быть инвалидом, она организовала и реабилитацию для оставшихся инвалидами солдат. В её Трудовом доме они, прежде чем отправиться после лечения

«Смерть Ивана Грозного», Константин Егорович Маковский

1888г. Холст, масло. Размер: 82 x 64 см. В 2014 году была похищена из частного собрания; местонахождение неизвестно.

Сюжет картины основан на рассказе английского дипломата Джерома Горсея о последних часах жизни Ивана Грозного. По мнению некоторых искусствоведов, в ее основе лежит пьеса Алексея Толстого «Смерть Иоанна Грозного».

Сэр Джером Горсей описал события 18 марта 1584 года, очевидцем и участником которых он был. Вот фрагмент из его «Записок о России»: «Бельский поспешил к царю, который готовился к бане. Около третьего часа дня царь пошел в нее, развлекаясь любимыми песнями, как он привык это делать, вышел около семи, хорошо освеженный. Его перенесли в другую комнату, посадили на постель, он позвал Родиона Биркина, дворянина, своего любимца, и приказал принести шахматы. Он разместил около себя своих слуг, своего главного любимца и Бориса Федоровича Годунова, а также других. Царь был одет в распахнутый халат, полотняную рубаху и чулки; вдруг ослабел и повалился навзничь. Произошло большое замешательство и крик, одни посылали за водкой, другие – в аптеку за ноготковой и розовой водой, а также за его духовником и лекарями. Тем временем он испустил дух». Тонкости перевода позволяют любителям конспирологических версий трактовать последнюю фразу (he was strangled) как «был удушен», но на полотна с таким сюжетом пока никто не вдохновился…

Аккуратный и добросовестный историк академик Степан Веселовский уже давно сформулировал позицию профессиональных исследователей относительно трагической картины, описанной Горсеем. Особого внимания «подробностям» он не уделил, а лишь констатировал: «Царь Иван умер после непродолжительной болезни, приняв на одре болезни монашеский чин. Ходили темные слухи, что он был задушен своими любимцами Богданом Бельским и Борисом Годуновым. Проверить эти слухи, конечно, невозможно, но ничего невероятного в этом нет».

Персонажи, изображённые на картине:

• В центре картины изображён лежащий в кресле царь Иван IV Грозный.
• Над ним склонилась царица Мария Фёдоровна Нагая — седьмая жена Ивана Грозного. Она молода и красива, что контрастирует с престарелым царём. Некоторые искусствоведы отмечают иронию художника в этом изображении — Маковский изобразил женщину с нелепо вскинутыми руками, напоминающей «кудахчущую наседку», бесполезную в этой трагической ситуации[20].
• Две коленопреклоненные фигуры у кресла Грозного — шут (слева) и заграничный лекарь (справа). Для шута позировал известный в своё время писатель и актёр, представитель литературно-сценического жанра устного рассказа, И. Ф. Горбунов. Английский доктор Якоби бросается к царю, чтобы оказать ему помощь, — в спешке отброшена шляпа, приготовлен тазик для кровопускания, распахнут ящик с лекарствами.
• Борис Фёдорович Годунов (крайняя фигура в левой части картины) встал со своего кресла, словно желая занять пока не освободившийся трон. Он чувствует себя предельно уверенно.
• Богдан Бельский, игравший с царём в шахматы, привстаёт со своего места. Его изображение — портрет князя П. П. Вяземского, российского дипломата, сенатора и литератора из рода Вяземских[21].
• Царевич Фёдор Иванович изображён в объятиях своей испуганной жены Ирины Годуновой, которую художник писал со своей второй жены Ю. П. Летковой.
• Василий Шуйский (за фигурой царицы) крестится , обративший лицо к небесам.
• Старая нянька царя (в правой части картины) направляется к умирающему царю, опираясь на клюку.

Картина Маковского «Смерть Ивана Грозного» была представлена весной 1888 года на коллективных выставках в Петербурге, а затем в Москве, Варшаве и городах США. В 1889 году она выставлялись на Всемирной выставке в Париже вместе с двумя другими работами Маковского — «Демон и Тамара» и «Суд Париса». Картины получили большую золотую медаль I класса выставки, французское правительство также наградило художника орденом Почётного легиона за картину «Смерть Ивана Грозного»

В июне 2014 года пресса сообщила о краже картины из московской частной галереи, где она была выставлена для продажи. Позже появилось сообщение, что ворами оказались 33-летний уроженец Грузии и 38-летний уроженец Азербайджана. Они были задержаны в ходе расследования кражи в ювелирном магазине на Арбате. По оставленным отпечаткам пальцев выяснилось, что эти люди похитили и картины из салона в гостинице «Мариотт». Сотрудничать со следствием они отказывались, местонахождение картин не назвали[12].
Сообщений о находке похищенных картин в прессе не появлялось.
#Story_ruspainting

Первая модница империи. Как Елизавета Петровна превратила моду в диктатуру.

Если вдруг будете прогуливаться около Михайловского замка в Санкт-Петербурге, то обратите внимание на конную статую Петра Великого. У этого памятника есть свой маленький пикантный секрет. Скульптор Франческо Растрелли изобразил Петра, грозно глядящего вдаль, верхом на его любимом коне Лизетте. Называть коней, то есть особей мужского пола, женским именем Лизетта было прихотью Петра, но навсегда останется тайной, по чьей прихоти левая передняя нога бронзовой Лизетты обута в изящную туфельку! Знатоки и любители петербургской старины утверждают, что скульптор так хитро вылепил лошадиную ногу, что с определенного ракурса можно увидеть женскую ножку, которая принадлежала не кому-нибудь, а дочери царя-реформатора Елизавете, Лизетте...

Так ли это на самом деле, установить невозможно, но вряд ли Елизавета Петровна стала бы возражать против того, чтобы ее ножку увековечили для потомства. Она считала, что у нее очень красивые ноги, но длинные женские юбки не давали возможности их продемонстрировать. Поэтому императрица очень любила устраивать маскарады, на которых появлялась в мужских костюмах, переодеваясь то французским мушкетером, то казацким гетманом, то голландским матросом.

Страсть к перевоплощению Елизавета унаследовала от отца, которого можно назвать первым дизайнером, переодевшим всю Россию. Петр Великий вынес модный приговор исконно русской традиционной одежде и втиснул разъевшиеся телеса дворянства в узкие иноземные платья. Когда Елизавета вступила на престол, о длиннополых кафтанах давно забыли, а во дворцах безраздельно господствовала французская мода.

25 апреля 1742 года начались коронационные торжества в честь восшествия на престол императрицы Елизаветы Петровны. Они продолжались два месяца: бесконечная череда маскарадов, фейерверков, балов, обедов и ужинов... За это время Елизавета успела надеть костюмы всех стран мира. Правда, об устройстве этого самого мира дочь Петра имела достаточно туманное представление.

Императрица до конца своих дней была уверена, что Англия расположена на материке: такая известная страна не может быть островом! «Ведь в Англию можно проехать по суше, а не плыть на корабле?» — спрашивала государыня, и придворные с ней соглашались.

Однако в вопросах моды Елизавета Петровна никогда не ошибалась - тут она задавала тон всей империи. Ее увлечение нарядами и уходом за своей красотой граничило с безумием, однако погоня за увеселениями и поиск новых наслаждений плохо сказывались на внешности. Обычно после вечернего бала государыня ужинала в два или три часа ночи и ложилась спать в семь (!) часов утра. Не удивительно, что на макияж у нее уходило полдня. По свидетельству очевидца, «ежедневно четырех, пяти часов времени и всего русского искусства едва достаточно для того, чтобы придать ее лицу желаемую обольстительность». После долгих часов, проведенных за туалетным столиком в окружении горничных, парикмахеров и портных, императрица отправлялась на очередной бал. Поэтому времени на управление страной у нее оставалось очень мало...

Известно, что после восшествия на престол Елизавета никогда не надевала одно и то же платье дважды. А теперь сделаем несложные вычисления: императрица Елизавета Петровна царствовала 20 лет и один месяц, следовательно, для ежедневного переодевания ей хватило бы 7330 платьев. Однако царица не могла ограничиться такой «малостью». Ведь на балах она обожала танцевать до упаду, и вспотев - меняла платье, что иногда приходилось делать по несколько раз в течение одного бала.

Наряды императрицы шились из самых дорогих тканей, отделанных золотым и серебряным шитьем, но «ношеные» платья безжалостно сваливались в гардеробных как ненужный хлам. В 1753 году в Москве разразился сильный пожар, и дворец, в котором находилось 4 тысячи платьев государыни, полностью сгорел. После смерти Елизаветы осталось еще 15 тысяч платьев, а так же более сотни кусков французских материй, два сундука шелковых чулок и тысячи пар туфель. Нет сомнения, что это были лучшие образцы парижской моды.

Елизавета хотела быть единственной российской модницей. Она первой скупала «импортные» товары, привозимые иностранными кораблями в Петербургский порт, а все остальные дамы имели право приобрести ненужные ей остатки. Английский дипломат лорд Гиндфорд лично отбирал ткани светлых тонов, которые особенно нравились императрице, и отправлял их в Россию. А дипломат Бехтеев, посланный в Париж для государственных переговоров, исполнил и другую важнейшую миссию: купил по заказу Елизаветы шелковые чулки нового фасона.

Однако заботясь о пышности своих нарядов, императрица не обращала ни малейшего внимания на окружающую ее обстановку. Историк Ключевский писал, что жилые помещения Ее Величества «поражали теснотой, убожеством обстановки, неряшеством: двери не затворялись, в окна дуло; вода текла по стенным обшивкам, комнаты были чрезвычайно сыры; в спальне в печи зияли огромные щели; в небольшой каморе теснилось семнадцать человек прислуги; мебелировка была так скудна, что зеркала, постели, столы и стулья по надобности перевозили из дворца во дворец, даже из Петербурга в Москву, ломали, били и в таком виде расставляли по местам. Елизавета жила и царствовала в золоченой нищете».

Но суетливая жизнь, непредсказуемые переезды, ночные бдения — всё это было не прихотью императрицы: её гнал страх. Как известно, в октябре 1741 года дочь Петра совершила государственный переворот. И в этот день состоялось самое важное переодевание в ее жизни. Елизавета надела кирасу поверх платья и, возглавив три сотни гвардейцев, двинулась свергать ненавистную правительницу Анну Леопольдовну. Всю оставшуюся жизнь она боялась, что ее тоже кто-нибудь сбросит с престола...

Императрица Елизавета была ленива: читать ей было скучно, а писать она вообще не любила, поэтому редко забивала свою прелестную головку государственными проблемами, но зато она продумывала каждую деталь, если дело касалось одежды ее придворных, к которым государыня относилась как капризная девочка к своим игрушкам.

Так, однажды государыне захотелось, чтобы гуляющие в загородных резиденциях одевались в наряды, которые гармонировали бы с цветом дворцовых стен. И разработала фасоны специальных платьев для прогулок в Петергофе и Ораниенбауме. Вот несколько строчек из длиннейшего и подробнейшего указа о том, как надо одеться в торжественные дни в Петергофе: «Иметь платье: дамам кафтаны белые тафтяные, обшлага, опушки зеленые, по борту тонкий позумент серебряный, волосы вверх гладко убраны, ленты зеленые; кавалерам: кафтаны и камзолы белые, у кафтана обшлага маленькие разрезные и воротники зеленые, кто из какой материи пожелает, с накладкою серебряного позумента около петель, чтобы кисточки серебряные, как оные прежде сего у петергофского платья бывали».

В итоге уже скоро одинаково одетые дамы и кавалеры гуляли по парку как живые манекены, становясь частью ландшафтного дизайна, которым императрица любовалась с балкона своего дворца.

Много сил и времени императрица отдавала развитию театрального костюма. Она не брезговала лично наряжать актеров в придуманные ею наряды. Весь секрет заключался в том, что спектакли при дворе тогда разыгрывали воспитанники кадетских корпусов, а женские роли играли самые красивые молодые люди. И в 1750 году случилась одна история, когда императрица собственноручно одела кадета Сухопутного шляхетского корпуса, игравшего роли девиц.

Однажды Елизавета Петровна пришла на представление трагедии Сумарокова «Синав и Трувор» и в ожидании начала пьесы прошла за кулисы. Среди пыльных декораций и суматохи императрица увидела прекрасного юношу, который безмятежно спал. Это был лучший исполнитель женских ролей, кадет Никита Бекетов, обладавший почти девичьей красотой.

Организаторы представления тут же принялись будить заснувшего актера, но Елизавета приказала опустить занавес и играть спокойную, убаюкивающую музыку, а сама присела рядом с юным красавцем и долго любовалась его пригожим лицом.

Когда Бекетов проснулся, ему объявили, что он произведен в сержанты, а через несколько дней он стал майором.

Императрица неоднократно бывала на спектаклях с участием Бекетова и сама одевала его в женские платья. А вскоре молодой фаворит, к которому счастье пришло во сне, сменил скромный форменный мундирчик на дорогие камзолы с бриллиантовыми пуговицами. Кстати, его покои теперь находились рядом со спальней императрицы.
Летом 1751 года влюбленные уединились в Петергофе. Бекетов обладал хорошим музыкальным слухом и поэтическим даром, и организовал хор мальчиков, чтобы порадовать царственную подругу песнями во славу их любви. Однако кто-то нашептал императрице, что Никита увлекается не только хоровым пением, но и хористами. Елизавета относилась к содомскому греху с отвращением, но никаких доказательств вины Бекетова не было, и донос не имел последствий.

Окончательную точку в романе императрицы и кадета поставила всесильная мода. От солнца на лице Никиты Афанасьевича однажды появились веснушки, что стало для молодого фаворита настоящей трагедией! Ведь в те времена модным был бледный, ровный, как у куклы, цвет лица. Тогда на помощь Бекетову пришел отставной фаворит Иван Шувалов, который из-за увлечения императрицы смазливым кадетом потерял своё место рядом с ней. Шувалов подарил доверчивому юноше баночку чудодейственной мази от веснушек, правда, собственного приготовления. Когда Бекетов помазал ею лицо, оно покрылось ужасными прыщами и нарывами. Елизавета так испугалась, что фаворит болен дурной болезнью, что немедленно уехала из Петергофа, запретив Никите следовать за ней. Тем не менее бывший фаворит получил имение Отрадное в Астраханской области, а спустя несколько лет был назначен Астраханским губернатором.

Бекетов проспал своё счастье при дворе, но он навсегда остался щеголем и знатоком в амурных делах: «По всей России ходили слухи о его дорогих и экстравагантных нарядах. Не менее широкой известностью пользовались любовные похождения этого редкостного красавца, щедрого кутилы и г

Перед Богом все paвны

Несмотpя нa высoту положения, вышe кoтopoгo и быть не может, императoр Никoлай II и импeратрица вели вполне простую жизнь, стараясь нe предaвaться излишествам и воспитывaя дeтeй в стрoгoсти. Они были убеждены, чтo все лишнee тольĸо pазвpащает, что этo "от лукавого". Извеcтно, что Никoлай предпoчитал щи и кaшу изысканным фpанцузским блюдaм, а вместо дopoгoгo вина мог выпить обычную рyсскyю водку. Импeратор зaпpосто купалcя в озере вмеcте с другими мужчинами, нe делая из своей особы и своего тeла чегo-тo ceкрeтного. А повeдeниe Алeĸсандры Федoрoвны во врeмя войны извеcтно многим - она заĸoнчила кyрсы сестер милoсеpдия и вместе c дочeрьми рaботaлa санитаpкой в госпиталe. Злыe языки то и делo обcуждали это: тo они говоpили, что такая прoстoта снизит aвторитет цaрсĸой семьи, то - что импeратрица ненавидит русскиx и пoмoгает нeмeцĸим cолдaтaм. Hи однa царица на Руси eщe нe была медицинсĸой сeстрой. А дeятeльность Алеĸсaндры и ее дочерей в гocпитале не прекращалаcь c рaннего утра до поздней ночи. Сохранилось множeство свидетельств, что цаpь и цаpица были необычaйно просты в обрaщении с солдaтaми, ĸрестьянами, сиротами — словом, с любым челoвекoм. Царица внушaлa свoим детям, что пepeд Богом вcе равны, и гордиться своим положением не должно.

Проклятие дома Романовых: как российская лже-царица предсказала страшный конец династии.

Более 100 лет прошло с расстрела царской семьи. В ночь на 17 июля 1918 года Николая II, его супругу, детей и слуг отвели в полуподвальное помещение частного дома в Екатеринбурге и приказали встать к стене.

Приговоренные, очевидно, даже не успели осознать, что происходит, а Александра Федоровна растерянно произнесла: «Здесь даже стульев нет». Тогда революционеры — и по совместительству исполнители страшного приговора — распорядились принести несколько стульев в полуподвал. На один из них села жена бывшего императора, а на другой Николай II усадил своего сына, цесаревича Алексея, после чего встал так, чтобы собой его загородить.
Приговор был приведен в исполнение в течение нескольких минут.

После слов коменданта Юровского о том, что все заключенные будут расстреляны, Николай II удивленно переспросил: «Что?» и инстинктивно повернулся лицом к сыну, будто бы намереваясь его защитить. Но через секунду прогремел первый выстрел, который поставил точку в жизни последнего русского императора. Началась беспорядочная стрельба, затем революционеры пустили в ход штыки. Вскоре все было кончено.

Даже в этом историки видят печальный символизм рока Романовых: ведь история династии началась с коронации Михаила Федоровича в Ипатьевском монастыре, а завершилась расстрелом царской семьи в полуподвале Доме Ипатьевых. И это лишь одно из мистических совпадений, которые связывают с проклятием Романовых. Чтобы понять, почему возникла легенда о злом роке, который преследовал знаменитую династию, перенесемся в начало XVII века, когда на российский престол взошел первый представитель дома Романовых.

1612 год. Силами народного восстания, возглавляемого Мининым и Пожарским, удалось освободить Москву от оккупации интервентами. На следующий год после изгнания поляков было решено созвать Земский собор, на котором должна была определиться дальнейшая судьба России. Государству нужен был правитель, который сможет объединить разрозненные земли под своей властью. Но кому же доверить такую ответственную миссию?

Среди основных кандидатов были не только наследники известных русских фамилий, но и представители правящих династий соседних стран. Впрочем, последних (в том числе Марину Мнишек — жену двух Лжедмитриев — и ее сына Ивана) очень быстро исключили из списка претендентов — уж слишком много проблем принесли иностранцы России за предыдущие годы.

Кандидатуру освободителя Москвы, Дмитрия Пожарского, даже не стали рассматривать. Он происходил из рода князей Стародубских, которые оказались в опале в годы опричнины. Такое пятно на истории фамилии не могли «искупить» никакие подвиги претендента на царский престол. Большинство представителей местной знати также имели серьезные недостатки в глазах избирателей — кто-то был в родстве со свергнутыми правителями, кто-то сотрудничал с властями Речи Посполитой.

Словом, методом исключения был выбран 16-летний Михаил Федорович Романов, который приходился дальним родственником Ивану Грозному. Нет, избиратели не видели большого потенциала в этом юноше, но его кандидатура была «удобной» во многих отношениях.

«Миша молод, ума небольшого, и нам поваден будет», — хитроумно заключили бояре и отдали свои голоса за неопытного Романова. Более того, Михаила Федоровича негласно рассматривали как фигуру временную — никто в его семье не отличался крепким здоровьем. Предполагалось, что он посидит на престоле, пока все не успокоится, а затем власть перейдет к следующему правителю. Никто не мог предвидеть, что это историческое решение положит начало 300-летнему правлению новой династии Романовых.

На следующий год после коронации Михаил Федорович принял первое в своей жизни серьезное политическое решение. Он приказал вернуть в Москву Марину Мнишек, которая бежала в Астрахань вместе с 3-летним сыном, опасаясь расправы. После серии допросов у польской авантюристки отобрали сына, но заверили ее, что с маленьким Иваном ничего плохого не случится. Однако вскоре выяснилось, что Михаил Федорович не планировал сдержать это обещание.

В июле 1614 года малыша принесли на Болотную площадь, где состоялась церемония публичной казни. Москвичи запомнили эту расправу, как одну из самых жестоких в истории: веревка оказалась слишком толстой и никак не могла затянуться на худенькой шее ребенка. Конец страданиям 3-летнего Ивана пришел только через несколько часов.

Когда Марине Мнишек сообщили о произошедшем, она буквально обезумела от горя. Простить такого злодеяния Михаилу Федоровичу она, разумеется, не смогла до конца жизни. И перед тем как совершить самоубийство Марина Мнишек прокляла весь род Романовых. Как гласит легенда, она произнесла такие слова:

«Вы начали свое правление со смерти невинного ребенка — смертью невинных детей вы его и завершите».

Проклятие польской преступницы долгое время не воспринимали всерьез даже сами члены царской семьи. Смерть Михаила Федоровича списали на неизвестную болезнь, гибель практически всех детей его наследника Алексея — на непредвиденные жизненные обстоятельства. Только один сын Алексея, Петр Алексеевич, дожил до зрелых лет и впервые задумался о том, что все беды династии Романовых должны иметь какое-то объяснение.

В 1715 году он познакомился со старцем, который умел предсказывать судьбу по линиям на руках человека. Петр протянул ему свои ладони, а хиромант, едва коснувшись их, выпалил: «Маленький мальчик. Повешенный. Его тень за тобой».

Последствия «черной» фамильной кармы вкусили практически все наследники дома Романовых. Многие из них умирали в младенчестве, становились жертвами коварных заговоров или погибали от рук террористов. При этом легенда о мистическом проклятии Марины Мнишек старательно вымарывалась из всех исторических документов, летописей и даже личных писем Романовых. Но сами члены царской семьи всегда помнили о ней. А Николай Александрович, которому было предписано судьбой стать последним русским императором, впервые услышал ее еще в детстве. От своего отца. Ведь Александр III был убежден, что его дети должны знать историю своего рода, какой бы трагичной и страшной она ни была.

Удар сабли японского полицейского и кровавая коронация
Будущий российский император Николай II рос впечатлительным мальчиком. Несмотря на христианское воспитание, в нем удивительным образом сочеталась религиозность и вера в мистицизм происходящего: зная о родовом проклятии, он был склонен видеть знаки судьбы повсюду, истолковывая их в положительную или отрицательную сторону.

Уже в 1891 году произошло первое серьезное происшествие, которое оказало сильное влияние на становление личности будущего царя. 23-летний Николай отправился в Японию, чтобы ознакомиться с государственным устройством потенциальной страны-союзника и наладить дипломатические отношения.

29 апреля он возвращался в Киото после посещения озера Бива и совсем не ожидал, что на его жизнь будет совершено покушение. «Выехали в джен-рикшах и повернули налево в узкую улицу с толпами по обеим сторонам, — позднее описывал он тот инцидент в своем дневнике. — В это время я получил сильный удар по правой стороне головы, над ухом. Повернулся и увидел мерзкую рожу полицейского, который второй раз на меня замахнулся саблей в обеих руках. Я только крикнул: „Что, что тебе?“… И выпрыгнул через джен-рикшу на мостовую. Увидев, что урод направляется ко мне и что никто не останавливает его, я бросился бежать по улице, придерживая рукой кровь, брызнувшую из раны. Я хотел скрыться в толпе, но не мог, потому что японцы, сами перепуганные, разбежались во все стороны… Обернувшись на ходу еще раз, я заметил Джорджи Записки Романовых

«Я ЖИВУ СВОЮ ПОСЛЕДНЮЮ ЖИЗНЬ…» Как сложилась судьба старшей дочери Марины Цветаевой.

Дочь Марины Цветаевой и Сергея Эфрона была разносторонне одарённым человеком, но её талантам так и не суждено было раскрыться в полной мере – значительную часть своей жизни Ариадна Эфрон провела в сталинских лагерях и сибирской ссылке. Переводчица, художница, искусствовед, поэтесса – она могла бы стать значительной фигурой в русской литературе, живописи и книжном деле ХХ века. Живя в эмиграции, Ариадна окончила училище прикладного искусства в Париже, а также высшую Школу Лувра по специальности «история изобразительного искусства». Но ни в литературе, ни в искусстве успеха ей добиться не удалось. При этом Ариадна Эфрон была невероятно сильная духом женщина, которая, пережив столько личных трагедий, не сломалась и не опустила руки...

«Девочка! - Царица бала!
Или схимница, - Бог весть!
- Сколько времени? - Светало.
Кто-то мне ответил: - Шесть.
Чтобы тихая в печали,
Чтобы нежная росла, -
Девочку мою встречали
Ранние колокола!»

Такими строками Марина Цветаева приветствовала рождение своей старшей дочери. Поэтесса назвала её Ариадной – именем любимой мифологической героини, о которой позже напишет трагедию. В четыре года необыкновенный ребёнок с огромными синими глазами уже научился читать, а в пять лет – писать. С шести лет Аля (как называли её в семье) начала вести дневники.

Илья Эренбург после посещения дома Цветаевой в 1918 году в голодной и холодной Москве оставил такие воспоминания: «Марина как будто нарочно развалила свою нору. Всё было накидано, покрыто пылью, табачным пеплом. Ко мне подошла маленькая, очень худенькая, бледная девочка и, прижавшись доверчиво, зашептала:

«Какие бледные платья!
Какая странная тишь!
И лилий полны объятья,
И ты без мысли глядишь».

Я похолодел от ужаса. Дочке Цветаевой – Але – было тогда 5 лет, и она декламировала стихи Блока».

И это совсем неудивительно - её раннее детство прошло в изящном обрамлении поэтической богемы, в Москве и Коктебеле, среди удивительных и творческих людей.

К примеру, крёстной Али была Елена Волошина – мать знаменитого поэта. Бескомпромиссная женщина передовых взглядов, она носила короткую стрижку и просторные одеяния – даже в день крестин она была одета в татарский кафтан собственного шитья, украшенный бисером. Священник принял её за мужчину и не хотел допускать к обряду в качестве крёстной матери. Недоразумение удалось уладить профессору Ивану Цветаеву, дедушке Ариадны. Почтенный директор Музея изящных искусств, одетый в парадный генеральский мундир, проявил немалую выдержку, убеждая служителя церкви принять крёстную, как есть.

В московском доме, который родители Ариадны купили вскоре после женитьбы, у неё была просторная детская. Куклы, серая волчья шкура на полу возле ажурной кроватки и книжки, принадлежавшие ещё бабушке, пианистке Марии Мейн. Маленькая Аля любила Шарля Перро и «Священную историю в иллюстрациях Гюстава Доре». Но центром Вселенной для нее было, конечно же, творчество матери. Внимания с её стороны всегда было мало, но всё это из-за того, думала Аля, что «Марина пишет стихи».

Их отношения - матери и дочери - с самого начала складывались больше как партнёрские; точнее, такими их складывала сама Цветаева. И всякий раз не забывала напомнить, чьей дочерью является Аля. «Моя мать очень странная, - писала 6-летняя Ариадна. - Моя мать совсем не похожа на маму. Матери всегда любуются на своего ребёнка, и вообще на детей, а Марина (именно «Марина» и «Вы» - так, по примеру отца, называла Ариадна свою маму, прим.) маленьких детей не любит... Она пишет стихи. Она терпелива, терпит всегда до крайности. Она всегда куда-то торопится. Но у неё большая душа. Нежный голос. Быстрая походка. И глаза почти всегда насмешливые...»

К 1918 году счастливое детство Ариадны обратилось нуждой и скитаниями. Шла Гражданская война, отец Али сражался в добровольческой армии где-то на юге России. Тогда ей было шесть лет, её младшей сестре Ире – чуть меньше трёх, и жили они с матерью в чердачной комнате в Москве.

В городе практически невозможно было найти продукты, дома из всей еды несколько сухарей да под столом – початый мешок картошки. Цветаева не получала паёк, хотя служила при комитете по делам национальностей. Положение было катастрофическим. Обессиленные дети, открытые любым болезням, всё время просили есть. Тогда кто-то подсказал Цветаевой, что можно на время пристроить девочек в приют в Кунцево – правда, для этого нужно выдать их за приёмных. И Цветаева отвезла туда дочерей. Такой тяжёлый выбор матери был вызван отчаянной ситуацией - голодом и холодом послереволюционных лет и полным отсутствием какой-либо материальной поддержки.

Через два месяца, проведённых в приюте, Аля заболела воспалением лёгких – при малярии и чесотке. Временами её мать была рядом, сидела у кровати и кормила сахаром, чтобы никто не видел - и даже маленькая Ирина. Температура не спадала несколько дней, и мать забрала Алю домой – был январь 1920-го. Младшую оставила в приюте, и в следующем месяце девочка умерла. Цветаева узнала об этом, стоя в какой-то голодной московской очереди, так как никто не прислал ей извещения. Из-за болезни Али она не могла отлучаться к Ирине, потом раскаивалась и винила себя в её смерти. «Старшую у тьмы выхватывая - Младшей не уберегла…», - напишет она. Но когда Аля подросла, Цветаева сказала ей, что именно ради её, Алиного спасения, она сделала этот страшный выбор, мол, в те дни он бывал и похлеще. И попросила её об этом помнить, словно можно было о таком забыть...

После окончания Гражданской войны, осенью 1920 года, Сергей Эфрон в составе своей части был эвакуирован в Галлиполи, а затем уехал в Европу. Только спустя год Марина Цветаева узнала о том, что её муж жив, и вместе с дочерью решила уехала к нему в Прагу. Жили они на пособие от чешского правительства и стипендию Эфрона (он тогда учился в Университете), а Цветаева пыталась издавать свои стихи, но безуспешно. Быт и нищета привели к тому, что в семье начался разлад. И даже родившийся в 1925 году долгожданный сын (хотя многие биографы приписывают ему отцовство Константина Родзевича, с которым у Цветаевой был роман), не спас ситуацию.

В октябре 1925 года Цветаева вместе с сыном и дочерью покидает Прагу и перебирается в Париж, по приглашению подруги и почитательницы её таланта Ольги Черновой. Через несколько месяцев Сергей Эфрон тоже перебрался в Париж, и здесь, в столице Франции, семья Цветаевой и Эфрона проведёт долгие 12 лет…

Аля довольно рано стала помогать матери не только по хозяйству, но и в поиске денег: где-то убирала, кому-то прислуживала, вязала шапочки на продажу. В Париже изучала оформление книги, гравюру и литографию в училище прикладного искусства, училась в высшей школе Лувра. Писала стихи, пробовала издавать их в русскоязычных французских журналах, переводила Маяковского... Ещё когда ей было 11 лет, мать записала: «Сплошные вёдра и тряпки, где уж тут развиваться. Мне её жаль, потому что она такая благородная и никогда не ропщет, но к 20 годам с такой жизнью она может люто озлобиться». Дома Аля чувствовала, что нужна только в качестве няньки для брата. Однажды даже бросила матери: «Ты думала, я служить буду только вам?!» И ушла из семьи – устроилась помощницей к зубному врачу. Но в итоге денег он не заплатил – пришлось возвращаться домой. Решила свести с жизнью счёты, даже оставила предсмертным записку. Открыла газовую духовку на кухне, пока дома никого не было, но не вышло – отец вернулся раньше времени.

Сергей Эфрон давно советовал дочери возвращаться в Советский Союз, так как и сам хотел этого: за границей жизнь не клеилась, и тоска разъедала душу. Но против возвращения была Цветаева – она считала, что возвращаться просто некуда и незачем. Страны, которую они любили, больше нет, а «то, что есть, любить невозможно».

Аля вернулась из эмиграции первой – в марте 1937 года. И ей очень понравилась обновлённая Москва. К тому же в то время она встретила Самуила Гуревича, ставшего её гражданским мужем. Он на восемь лет был старше Ариадны, и как она, вырос за пределами России. Детство его прошло в Америке, куда задолго до Октября 1917-го эмигрировал его отец — профессиональный революционер.

Поначалу всё складывалось хорошо: Аля поселилась у сестры отца, Елизаветы Эфрон, стала рисовать и переводить для московского журнала на французском языке. Вскоре в Москве появился отец, а за ним - и мать. Но спокойная жизнь закончилась в 1939-м, когда поздним вечером 27 августа Ариадна Эфрон была арестована. В ходе жестоких пыток она была вынуждена дать показания против отца - его арестовали через пару месяцев, обвинив в антисоветской деятельности и шпионаже. Как говорила Ариадна в письмах: «все дела были плохо скроены, но очень прочно сшиты», и всё же, она держалась 20 дней. Не всякий мужчина выдержит и недели таких испытаний (Алю без одежды ставили на весь день в холодном карцере, где не было возможности присесть, вызывали на допросы в ночь, держа до самого утра, не давая таким образом спать, а спать в камере запрещалось, били резиновой дубинкой, всячески издевались). А когда она отошла от пыток, то отказалась от своих показаний. Но это уже не спасло ни отца, ни её саму. Ариадна была осуждена по статье «шпионаж» и приговорена к 8-ми годам исправительно-трудовых лагерей.

«Хотя я и в тюрьме, но я счастлива, что вернулась в Россию, что у меня есть Муля! Только очень жаль, что у меня нет от него ребёнка...», — говорила Аля. Переписка с любимым помогла ей тогда выжить, ведь вестей от матери, которая вместе с сыном сбежала из Москвы в Голицын, поначалу не было.

В лагере Аля работала мотористкой, чиня солдатские шинели, потом - на изготовлении зубного порошка. Видоизменённая, тяжёлая, но жизнь её продолжалась. Как рассказывали те, кто был с ней в те времена, она никогда не падала духом и старалась поддерживать своих подруг по беде, хотя сама нуждалась в поддержке не меньше. «Мне стыдно признаться в своей слабости, но я так устала, хотя никому этого не говорю и не показываю», - писала она мужу. А он в отв

— Царица обязана ввести дресс-код!

Срочно переодеваем Предвестников в более современную одежду и любуемся результатом 🥵

Чернение зубов, непотребный внешний вид и дубовые гробы. Что ещё искоренял Пётр I.

Оглядываясь на российское законодательство XVII - XVIII веков, можно заметить, насколько отличаются нравы и обычаи тех времён от нынешних. Если мемуары и воспоминания современников той эпохи несут эмоциональный оттенок и не всегда отражают реальность, то сухие буквы закона описывают действительность самым верным образом. Взять хотя бы Петра Первого! Этот царь-реформатор был горазд на запреты и нововведения. Внешний вид граждан, брак, ковыряние в носу, чернение зубов и даже смерть — чего только не касались знаменитые петровские указы! Некоторые из них могут показаться рациональными, но большинство — странными, и смысл их не всегда бывает понятен современному человеку.

Так, например, вышло с запретом Петра на чернение женщинами зубов. Этот запрет будоражит фантазию и вызывает массу толкований, среди которых лидирует следующее. Дескать, русские женщины переняли обычай чернить свои зубы у татарок, которые, в свою очередь, вдохновлялись китайскими барышнями, а те — японскими. На самом же деле татарское влияние здесь ни при чём, всё дело — в некотором прогрессе в области химии, а также в стремлении русских женщин выглядеть модно и современно.

Но поначалу всё же в моде были белые зубы. В середине XVII столетия для отбеливания зубов начали применять меркуриальные примочки — пасты на основе соединений ртути. И это действительно помогало - зубы становились белоснежными за 2-3 использования такой пасты. Правда, через полгода - год вся эта красота облезала вместе с эмалью, оставляя грязно-серые, а при условии усердного применения - и чёрные зубы. Поэтому, чтобы разница между повреждёнными и здоровыми зубами не бросалась в глаза, стали чернить и те, и другие.

Однако чернение зубов - более древняя практика. Согласно этнографическим данным, на Руси обычай у женщин чернить зубы был известен, по меньшей мере, со времён царя Алексея Михайловича (при этом известно о существовании подобной моды и в Западной Европе XVI-XVII в.). Среди зажиточных слоёв населения (дворян, купцов и богатых крестьян) данная мода продержалась до конца XVIII — начала XIX веков.

Согласно другому толкованию, чёрные зубы вошли в моду, поскольку являлись косвенным показателем достатка: известно, что частое употребление в пищу сахара может спровоцировать развитие кариеса, являющегося причиной почернения зубов; сахар же на Руси был весьма дорогим продуктом, позволить себе его могли только обеспеченные люди, поэтому чёрные зубы как бы символизировали достаток их обладателя. Так чернение зубов специальными средствами вошло в моду. Именно с этим косметическим варварством и боролся Пётр I, издав соответствующий указ, в котором предписывалось отбеливать зубы не ртутью, а мелом, а чернение зубов - «искоренить».

Другой указ Петра I касался обуви. Так, в сентябре 1715 года жителям Санкт-Петербурга запретили подбивать сапоги и башмаки металлическими гвоздями и скобами. На первый взгляд распоряжение Петра может показаться странным — кому какое дело, чем подбивают сапоги? Оказалось, что дело есть лично самому Петру, который желал таким образом оптимизировать расходы по благоустройству новой столицы. Дело в том, что улицы Петербурга тогда были вымощены деревянными плахами, и экономный царь решил, что металлические набойки на обуви горожан ведут к преждевременному износу мостовых. Однако, странно то, что этот запрет почему-то не дополнялся запретом ездить по Санкт-Петербургу на подкованных лошадях, а также использовать тележные колёса с металлическим ободом. А ведь подобные приспособления разбивали деревянные мостовые гораздо эффективнее, чем каблуки людей.

Если спросить, какой из запретов Петра является наиболее известным и в своё время вызвавшим наибольшее отторжение и неприятие у населения, то с большой вероятностью многие назовут запрет на ношение бород «благородным сословием». Однако в реальности к жизни с бритым лицом мужская часть зажиточного населения достаточно быстро привыкла. Зато долго не могли привыкнуть к другому — к похоронам в неподобающих декорациях. Вернее, к погребению. Ведь испокон веков покойных на Руси хоронили в колодах-долблёнках, и преимущественно - в дубовых. Что, кстати, отражено в известном выражении «дать дуба». И всё бы ничего, но с определённого момента это показалось экономному царю слишком расточительным...

На дубовую колоду уходило слишком много древесины. Причём, древесины не простой, а очень ценной — из дуба делали корпуса кораблей. А флот, как известно, был важным пунктом в реформах царя. И потому в 1723 году был издан указ «О неделании дубовых гробов». «Того ради из Синода во все епархии послать подтвердительные указы, - говорилось в нём, - дабы священники нигде и никого в дубовых колодах не погребали, гробы же делать токмо из сосновых, еловых и берёзовых досок».

О том, как исполняли этот указ, лучше прочих рассказывает Владимир Даль, 200 с лишним лет спустя написавший в своём Словаре: «Народ наш, особо на севере и востоке, любит доныне долбленые гробы из колоды (запрещённые)».

Ещё один указ Петра хоть и относится к той же печальной сфере, но носит забавное название: «Указ о вытье». Датируют его 1715 годом и связывают со смертью жены старшего брата Петра, царя Фёдора Алексеевича. Вот как об этом пишет историк XVIII столетия Иван Голиков: «Между тем, 24 декабря скончалась супруга брата Его Величества, Царя Феодора Алексеевича, Царица Мария Матвеевна... Монарх, желая истребить непристойный и суеверный обычай выть на похоронах, приговаривать и рваться над умершими, наистрожайше указал, чтоб никто как над сею Царицею, так и над всеми прочими не издавал такого непристойного вопля».

Правда, текста соответствующего указа до сих пор не найдено. По этой причине многие сомневаются в том, что Пётр вообще запретил старинный русский обычай «выть» на похоронах. Тем не менее, как говорится, дыма без огня не бывает. Вот что пишет ганноверский резидент при русском дворе Фридрих Вебер: «В подобных случаях у русских искони в обыкновении были громкие рыдания, плач и разные причитания, которые часто казались мне настолько искренними, настолько же и притворными; но царь решительно хочет вывести этот обычай, и на упомянутых похоронах строго приказано было, чтобы никто громко не плакал и не причитывал». Видимо, кроме официальных запретов, зафиксированных документально, были ещё и устные распоряжения государя, которые дошли до нас лишь в воспоминаниях современников царя.

А вот к употреблению водки и других спиртных напитков Пётр I подходил со всей серьёзностью. В указе 1718 года «О достоинстве гостевом на ассамблеях быть имеющем» дотошно прописывались, как следует себя вести в подпитии и что делать с гостями на разных стадиях опьянения. Тех, например, кто на стуле не мог усидеть, надлежало складывать в сторонке, чтобы не мешали танцующим, отсортировав женщин от мужчин, «иначе при пробуждении конфуза не оберёшься». Лежащим водку подавать запрещалось, даже если просили, чтобы избежать риска захлебнуться.

Кстати, о том, в каком виде необходимо гостям являться на ассамблеи, было указано с особой точностью. «На ассамблеях быть обряженным вельми, но без лишнего перебору, окромя дам прелестных. Последним дозволяется умеренно косметикою образ свой обольстительно украсить. Особливо грацией, веселием и добротой от грубых кавалеров отличительными быть». Кроме того, перед появлением в многолюдье гостю надлежало: «мыту (мыться) старательно воды не жалеючи, без пропускания иных мест. Опосля цветошной водой обрызгану, дабы дамы морды не воротили от вони конской и пороховой; бриту (бриться) с тщанием, дабы нежностям дамским щетиною мерзкою урону не нанести; являться голодному наполовину и пьяному самую малость. До тово, зелье пить не сивушное и яства жрать без чесночново, луковово и другова каково гадково выдоха. ... Яства употреблять умеренно, дабы брюхом отяжелевшим препятствий танцам не чинить. Зелье же пить вволю, доколе ноги держут. Кады откажут - пить сидя...»

Парадокс правления Петра I заключался в том, что издаваемые им указы и распоряжения зачастую противоречили друг другу. Одно постановление царя гласило: «Не гнать мужиков из питейных домов, покудова до креста нательного не упьются», при этом он учредил награждать чрезмерно употребляющих алкоголь лиц чугунной медалью на цепи - «За пьянство». Это был уникальный в своём роде отличительный знак - вес медали с цепью и кольцом составлял около 8 кг. Надёжное крепление на шее не позволяло самовольно избавиться от такой «награды», а человек, попавшийся неоднократно полиции в «безобразном усердном пьянстве», должен был носить эту медаль около недели.

Петру приписывается и указ о моряках, сходящих на берег в заграничном вояже и злоупотребляющих спиртным. Согласно указу матросам за границей запрещалось «вусмерть упиваться, дабы не позорить честь флота и государства». Однако моряк, упившийся до состояния беспамятства, мог избежать наказания, если был найден лежащим головой к причалу. Считалось, что пьянчужка всё-таки стремился попасть на корабль, но не сумел дойти.

Много новшеств Пётр I привнёс и в область брака и брачных отношений.
«Обещал жениться – значит, должен жениться. А если не обещал – ходи себе холостым» - таков был закон во времена Петра. А в 1722 году государь своим указом обязал Сенат и Синод запретить договорные и принудительные браки. Документ активно критиковался знатью, ведь указ касался и крепостных крестьян. Но император был непреклонен: он подтвердил свою волю ещё раз – в 1724 году. Петровским указом было запрещено женить молодых без их согласия. И запрет этот касался не только людей вольных - документ обязывал господ выдавать своим крепостным клятвенные письменные свидетельства о том, что они не станут неволить их к браку. Впрочем, закон соблюдался далеко не всегда.

Указ этот запрещал родителям принуждать своих детей к браку под страхом «тяжкого наказания». Перед венчанием близкие молодых должны были поклясться, что они не принуждают детей. Разрешалось также расторжение помолвки, если жених

Египетская царица Клеопатра с точки зрения французского художника XIV века.

«Я благодарю вас, господа, но я остаюсь с царём!» Почему придворный медик Евгений Боткин выбрал смерть.

В 1917 году жителям Тобольска необычайно повезло - в их городе появился столичный врач - не только наилучшего образования и воспитания, но и всегда, в любую минуту готовый прийти больным на помощь, к тому же безвозмездно. Тобольчане посылали за доктором сани, конные упряжки, а то и полный выезд: шутка ли, ведь это был доктор Боткин, личный врач самого императора и его семьи! Бывало, правда, что у больных не находилось транспорта, тогда доктор в старенькой генеральской шинели со споротыми знаками отличия отправлялся на выезд сам и всё-таки оказывался у постели страждущего.

Лечил он лучше местных врачей, а платы за лечение не брал. Но сердобольные крестьянки совали ему то туесок с яичками, то пласт сала, то мешок кедровых орехов или бочонок мёда. И с этими подарками доктор возвращался в губернаторский дом, где новая власть дер­жала под стражей семью отрёкшегося от престола государя. Двое детей доктора тоже томились в заключении и были такие же бледные и прозрачные, как четыре великие княжны и цесаревич Алексей...

«А как же Ваши дети?» - не сдерживая слёз, спросила императрица Александра Фёдоровна доктора Боткина, когда он собрался отправиться за императорской семьёй дальше - из Тобольска в Екатеринбург. На что Боткин ответил: на первом месте для него всегда стоят интересы Их Величеств. Несколько месяцев назад, в Александровском дворце, государыня также была тронута, когда доктор, не промедлив секунды, ответил согласием уехать с императорской семьёй за границу, если такое случится.
Сейчас доктор Боткин не только навсегда расставался со своими детьми – ему не разрешили даже проститься с ними перед отъездом. По приказу комиссара Яковлева доктор был арестован и переведён из дома Корнилова в «Дом свободы», а его дети, Татьяна и Глеб, не имели права прийти к нему туда. Когда они виделись в последний раз, их отец, словно предчувствуя будущее, сказал им:
«В этот час я должен быть с Их Величествами, - потом остановился и, с видимым усилием подавляя чувства, продолжил: – может быть, мы больше никогда не увидимся… Да благословит вас Бог, дети мои!»

Несмотря на то, что династия Боткиных верой и правдой служила двум российским императорам (Александру II и Александру III), Евгений Боткин получил должность лейб-медика (придворного медика) не из-за достижений своих именитых предков (его отцом был знаменитый доктор Сергей Петрович Боткин, в честь которого названа одна из центральных больниц в Москве). Когда в 1907 году место главного врача императорской семьи освободилось, императрица Александра Фёдоровна сказала, что хочет видеть в этом качестве именно Боткина. А когда ей сказали, что в Петербурге есть два медика с такой фамилией, то она добавила: «Того, что был на войне».

Евгений Боткин отправился на русско-японскую войну добровольцем. К тому моменту он достиг больших успехов во врачебной карьере, был женат, имел четверых детей. Но говорил, что не мог бы пережить войну, сидя в Петербурге - так нужно было ему ощущать причастность к беде России. К тому же за свою жизнь он не боялся: был уверен, что его не убьют, «если Бог того не пожелает».

В годы войны Боткин координировал работу медицинских частей при российской армии. Должность эта была административная, но Боткин, несмотря ни на что, предпочитал большую часть времени проводить на передовой и не боялся в случае чего исполнять роль ротного фельдшера, помогая солдатам прямо на поле боя. Известен такой случай, когда в одном из полевых лазаретов Боткин оказал помощь раненому ротному фельдшеру, взял его медицинскую сумку и вместо него отправился на передовую.
«Я удручаюсь всё более и более ходом нашей войны, и не потому, что мы столько проигрываем и столько теряем, а потому что целая масса наших бед есть только результат отсутствия у людей духовности, чувства долга, что мелкие расчеты становятся выше понятий об Отчизне, выше Бога», — писал Боткин.

За свою самоотверженность он был награждён офицерскими боевыми орденами, а после окончания войны написал книгу «Свет и тени Русско-японской войны». Эта книга и привела Боткина к должности лейб-медика императорской семьи. После её прочтения Александра Фёдоровна никого, кроме него, в качестве императорского врача и видеть не хотела.

Императрица выбрала Евгения Боткина ещё по одной причине — болезнь цесаревича Алексея. Как врач Боткин изучал иммунологию, а также свойства крови. Следить за здоровьем маленького цесаревича, больного гемофилией, стало одной из главных его обязанностей при императорском дворе.

Теперь семья доктора переехала в Царское Село, поступила на казённое обеспечение, могла участвовать в дворцовых мероприятиях, но у возможности занимать такую высокую должность была и обратная сторона. Теперь доктор Боткин должен был постоянно находиться рядом с императорской семьёй, работать без выходных и отпусков. Жена Боткина, увлёкшись молодым революционером на 20 лет её моложе, оставила Евгения Сергеевича с разбитым сердцем. Боткина спасала только любовь и поддержка со стороны его детей, а также то, что со временем и императорская семья стала ему не чужой. Боткин относился к своим августейшим пациентам с искренней любовью и вниманием, он мог ночами не отходить от постели больного цесаревича. На что юный Алексей впоследствии напишет ему в письме: «Я Вас люблю всем своим маленьким сердцем».

Младшие дети врача — Глеб и Татьяна — быстро подружились с цесаревичем и великими княжнами. Мария и Анастасия играли с Глебом в разные игры, а Татьяна Николаевна собственноручно связала голубую шапочку для тёзки, когда ту остригли после брюшного тифа. Каждый день в пять часов Евгений Сергеевич слушал сердце у императрицы и всякий раз просил своих детей помочь ему вымыть руки из чашки, которую великие княжны называли «простоквашницей». Однажды, когда детей не было, Боткин попросил Анастасию позвать лакея. Та отказалась и помогла ему вымыть руки сама, сказав: «Если это ваши дети могут делать, то отчего я не могу?»

Так, верой и правдой служил доктор Боткин семье императора все 10 лет, став не просто преданным слугой, но и близким другом, не мыслившим своей жизни без царской семьи.

«Боткин был известен своей сдержанностью. Никому из свиты не удалось узнать от него, чем больна государыня и какому лечению следуют царица и наследник. Он был, безусловно, преданный их величествам слуга», — так говорил о Боткине генерал Мосолов, начальник канцелярии Министерства императорского двора. Говоря, что любит Их Высочеств не меньше, чем своих детей, Евгений Боткин доказывал это на деле. Когда весной 1917 года его дочь Татьяна была больна ревматизмом и лежала в постели, он почти не бывал дома, проводя дни и ночи у больных детей царя, заразившихся корью от маленького кадета, приезжавшего из Петрограда в гости к цесаревичу. Боткин тяжело переносил и каждое обострение болезни наследника, к которому он искренне привязался за эти годы. В письмах из Спалы, где Алексей в 1912 году перенёс очередное тяжёлое обострение болезни, Боткин писал: «12 октября. Я не в силах передать вам, что я переживаю… Я ничего не в состоянии делать, кроме как ходить около него… Ни о чём не в состоянии думать, кроме как о нём, о его родителях…»

Известно, что Боткин резко отрицательно относился к личности Распутина и даже отказался принять его больного у себя дома (но сам съездил к нему оказать помощь). Дочь доктора, Татьяна Боткина, считала, что улучшение здоровья наследника при посещении «старца» наступало как раз тогда, когда Евгений Сергеевич уже провёл лечебные мероприятия, укрепившие здоровье мальчика, а Распутин приписывал этот результат себе.

Когда после отречения Николая II от престола его семья была арестована и заключена под домашний арест в Александровском дворце Царского Села, а многочисленная прислуга разбежалась, то из всего штата придворных врачей остались только двое: Е. Боткин и В.Деревенко. Можно сказать, что Боткин не мыслил себе жизни без царской семьи. На вопрос императрицы, «согласен ли он, в случае отъезда Их Величеств за границу, ехать тоже, он ответил утвердительно».

Воспитатель цесаревича Алексея Пьер Жильяр в своих мемуарах пишет: «Число тех немногих людей, которых оставили при заключённых, быстро уменьшалось. По счастью, при них оставался доктор Боткин, преданность которого была изумительна. В эти мучительные дни присутствие доктора Боткина служило большой поддержкой для узников; он окружил их своей заботой, служил посредником между ними и комиссарами и приложил все усилия, чтобы защитить их от грубости стражи».

Когда Боткин отправился в ссылку вместе с Романовыми, его дети, Глеб и Татьяна, последовали за ним. Но доехали они только до Тобольска: в Екатеринбург их не пустили (впоследствии им удалось эмигрировать). А вот сам Боткин не секунды не сомневался: его место рядом с царской семьёй. Совместное пребывание в столь необычных экстремальных условиях ещё более сблизило Боткина с членами царской семьи. Доктор занимался с наследником русским чтением, а великим княжнам преподавал биологию. В ссылке Боткин взял на себя роль посредника: просил пускать к семье императора священника, добился для них полуторачасовых прогулок, а когда от больного цесаревича Алексея отлучили его наставника Пьера Жильяра, писал в Екатеринбургский исполнительный комитет с просьбой его вернуть: «Мальчик так невыразимо страдает, что никто из ближайших родных его, не говоря уже о хронически больной сердцем матери его, не жалеющей себя для него, не в силах долго выдержать ухода за ним. Моих угасающих сил тоже не хватает…»

И действительно, в то время здоровье самого Евгения Сергеевича уже было подорвано. К болезни почек прибавилось послетифозное осложнение на сердце. Кроме того, тяжёлым камнем лежала на его душе семейная трагедия – гибель старшего сына Дмитрия на фронте Первой мировой войны. Тяготился он и разлукой с другими детьми. Но всё-таки в эти страшные для всей России дни Боткин находил в себе силы укреплять других – потому он и остался в Ипатьевском доме, зная

Ничего не найдено!

К сожалению, мы не смогли найти в нашей базе данных ничего по вашему поисковому запросу {{search_query}}. Повторите попытку, введя другие ключевые слова.